Рихтер, Непокоренный

Бруно Монсенжан об истории создания фильма
С музыкой Рихтера я познакомился очень давно. Первый концерт на котором я присутствовал - был в Париже, в 1966 году. Огромный зал был забит битком, а еще добавили стулья на эстраде и как раз так получилось, что я сидел рядом с роялем и вышел Рихтер - и еще стоя он сыграл первые ноты - но с такой силой, была такая атака, что рояль отодвинулся и порвало струну. Но он продолжал выступление, закончил сонату Прокофьева, он вернулся в кулисы, струну поменяли. И Рихтер не продолжал программу, а сразу же исполнил ту же сонату на настроенном инструменте. Это произвело на меня очень сильное впечатление. А лично мы познакомились в начале 70-х. А совсем близко - во время его фестиваля в Туре. Рихтер нашел там маленький амбар XII века - в этом амбаре проходили концерты. Каждый год он собирал там своих друзей и играл камерную музыку. Я впервые был там с венгерским пианистом Золотоном Кочеш и мы там играли вместе. Я переводил для Кочеша и для Рихтера - с английского на русский. Так что мы постоянно общались. Он часто репетировал у меня дома. Надо сказать, что за Рихтером все время следил агент. Этих агентов Рихтер просто терпеть не мог, один раз он просто исчез на три дня и никто не знал, где он, а Рихтер в это время просто наслаждался свободой. В последний раз мы с ним работали в 84 году. В начале 90-х у меня появилась мысль снять этот фильм. Это была моя мечта. Я просто считал, что это необходимо. Мы вели переговоры. Все мне говорили, что он никогда не заинтересуется этим и не даст свое согласие. Еще в марте девяносто пятого года он был в Париже шесть месяцев, и у меня была встреча с его помощницей. Она мне тоже сказала, что очень бы хотела, чтобы я сделал этот фильм, но Рихтер просто не обращает на это внимание. Я уже потерял надежду, и вдруг, в сентябре девяносто пятого года, она мне позвонила от него и сказала, что Маэстро хочет, чтобы Бруно сделал его биографию. Я сказал, что нам надо встретится. Но Рихтер отказывался - он был очень болен. Я был в недоумении. Как же можно сделать фильм, если я даже не могу с ним встретиться и поговорить. Я со своей стороны мог бы написать что-то - общую канву, составить список вопросов, которые касаются Рихтера как-то, ведь я знаю Рихтера только так, как все знают. Я работал целую ночь, и к утру я понял, что мне нужно какое-то заключение - до этого я был в Москве и нашел там перевод всего Пруста - тогда я еще не знал, что Рихтер так его любит. Так вот там я нашел эпизод, где Пруст ставит центральный вопрос об исполнительстве, об интерпретациях: он говорит, что актриса, играющая Федру - к гениальному шедевру добавила гениальную интерпретацию. То есть, существуют гениальные шедевры и могут существовать не менее гениальные интерпретации. Я просто переписал этот отрывок и поставил вопрос, какие мысли есть у Маэстро по этому поводу. Все закончив, я отправил это факсом и через два часа звонок из Парижа - Маэстро хочет с Вами немедленно встретиться. И через полчаса я был уже у Маэстро. Первое, что он мне сказал:"Привет!" Причем так, как будто мы вчера поужинали вместе. И тут же спросил меня - "А Вы помните, когда я был у Вас?" - а это было 12 лет назад! Я сразу понял, что он все очень хорошо помнит - а ведь вокруг него столько людей. И тут же он спросил меня:"А что, у Вас есть Пруст на русском языке?". Я сказал, что нашел в Москве. "Что Вы говорите, а последний том тоже есть?" Я сказал: "Нет, Маэстро, только последнего тома нет - все другие, кроме последнего." Рихтер просто рыдал:"Как же, что я должен умереть не прочитав Пруста целиком!" И именно это - мое упоминание Пруста - то ли интуиция, то ли какой-то знак с небес - именно это мне помогло, произвело на него какое-то впечатление и мы стали работать и работали каждый день до его смерти. Тогда не шла речь о фильме. Мы даже не могли определить - что это будет. Он мне сказал: "Я Вам отдам все свои записки, дневники - может, Вы в них что-то найдете для себя интересное, но я не знаю - а может Вам это будет совсем не интересно" Встречи у нас были каждый день, а я все думал: как же ему сказать, что я хочу сделать фильм - привести камеру, оператора. Ведь это бы мешало ему. Только в конце октября, ему стало лучше, врач сказал, что все в порядке с ногами, и он сразу вышел из гостинице и гулял три часа. Вернувшись, у него было очень хорошее настроение. И если раньше он все время говорил, что вся инициатива должна быть у меня, он был в очень депрессивном состоянии, то в этот день он просто был блестящим. Мне даже показалось, что наши разговоры были ему нужны, он нашел какое-то удовольствие в этом. Когда он рассказывал мне о своих родителях - это было ему и очень трудно и очень большой эмоциональный подъем. И именно в этот день я ему сказал, что было бы еще интереснее, чтобы все это происходило перед камерой. А его реакция была гениальной: "Ну, да, нет, потом..." Для меня это значило уже положительный настрой. Тут вошла Нина и начала его уговаривать. Он наоборот стал говорить, что нет, не хочу - я решил, что это конец. Он, правда, мне сказал - до завтра. Но на следующий день, естественно, позвонил мне, что не может, что устал. И я решил, что все - я его больше не увижу, но через пять дней опять звонок - Маэстро хочет Вас видеть... Я не могу уже дальше рассказывать в подробностях, потому что я могу говорить об этом беспрерывно. Камеру мы смогли привести только через полтора года, когда он уже жил на юге Франции, у него была квартира в Антибе, где он жил шесть месяцев. Я привез камеру - очень маленькую и оператора, которого я представил как своего ассистента. Он был очень симпатичный человек, у них сложились хорошие взаимоотношения, и мы тогда начали съемку. К тому времени я собрал уже очень много материалов - мы вели поиски по всему миру архивов и материалов. Я хотел, чтобы Рихтер сам участвовал в фильме. Поскольку мы снимали фильм о человеке, который живет - да еще как живет! Надо сказать, что Рихтер делал вид, что не замечает камеры. Но иногда давал понять, причем самым очаровательным образом, что следит за съемкой. Как-то вошла в комнату Милена (помощница), и принесла Рихтеру свежую рубашку. На что Маэстро ответил:"Нет, этот наряд интереснее для Бруно." Хотя оператор был на кухне, а мы всегда старались находиться на террасе, чтобы не мешать. Мы не говорили о моей работе, это было само собой разумеещееся. Только однажды вечером, когда мы после съемки поехали в ресторан - он находил всегда самые хорошие рестораны - я хочу сказать, что он все замечал. Когда мы ехали в машине, он смотрел не только на соборы - на все. Он очень гордился, когда он находил хороший ресторан. Так вот он очеь заинтересованно спросил меня - так Вы смогли что-то снять сегодня. И когда я ему сказал, что да, и что очень красиво получилось, он был удовлетворен. И потом, накануне его отъезда в Москву, я ему показал части фильма - совершенно не законченного. Но я ему показал - все три с половиной часа еще не смонтированного фильма - очень внимательно смотрел и резюмировал буквально в двух словах, он сказал "Это я." Все. Эти два слова для меня были и будут высшей похвалой, которую я когда -нибудь слышал и смогу услышать в адрес моей работы, моего фильма. Вы не можете себе представить, до какой степени мне помогало это работать потом - ведь монтаж длился 14 месяцев. Я заканчивал работу уже после его смерти. Мы должны были еще снимать с ним в Москве. Он согласился. В конце жизни он очень серьезно относился к этому. Он понимал, что это важно, очень интересовался ходом работы. Мы договорились, что я приеду 2 августа со съемочной группой. Но, поскольку были какие-то визовые проблемы, организационные, я предложил перенести на конец августа. И тогда его реакция была: "Но Вы знаете, а может и поздно..." И я был в ужасе, я подумал, что Рихтер говорит о смерти. Но оказывается, он уже начал заниматься опять - начал готовить концерт после двухлетнего перерыва. Очень серьезно занимался, по три часа в день, я все это видел. Так что поздно означало только то, что не будет времени, поскольку будут концерты. И мы все же договорились на второе августа. А первого августа он скончался. И я потом конечно продолжал монтаж. Я понимал, что это еще более важно, чем, если бы он был в живых. Шок был колоссальный во всех странах. И, конечно, для меня лично. Я в течение трех лет занимался только им. Мы закончили фильм в феврале 98 года.

20 июл 2010

Рихтер. Непокоренный.
Будучи неоднозначной и многоплановой личностью, Рихтер не принадлежал ни к какой определенной нации, а значит, принадлежал ко всем. Он вобрал в себя все самое ценное от русской, немецкой, французской и итальянской культуры. Повсюду чужой и везде как у себя дома.

Творчество Святослава Рихтера, влияние его личности на публику и собратьев по искусству (он единственный, кого все без исключения относят к числу наиболее выдающихся пианистов в истории) не укладываются в какую-то классическую модель.

После едва ли не беспризорных детства и отрочества, которые прошли в Одессе, где он самостоятельно постигает музыку и учится игре на фортепиано, он, не получив какого бы то ни было академического образования, уже в пятнадцать лет становится концертмейстером в оперном театре. В 1937 году перебирается в Москву. В том возрасте, когда большинство великих пианистов уже были профессиональными музыкантами, он становится студентом.

Генрих Нейгауз, один из наиболее известных советских пианистов тех лет, покоренный гением безвестного юноши, без раздумий берет его в свой класс Московской консерватории. Рихтер учится совершенно вне предписанной программы. За отказ (вещь немыслимая в годы сталинизма) посещать обязательные для всех занятия (студентам читали непременный курс «политических» предметов) его дважды исключают из консерватории, но каждый раз восстанавливают по настоянию Нейгауза. Его замечает Прокофьев и просит исполнить, с участием самого автора в качестве дирижера, свой Пятый концерт, «который не имеет никакого успеха, когда он, Прокофьев, исполняет его сам». Успех оглушительный, и это становится не столько началом артистической карьеры, сколько рождением легенды. Идет 1941 год.

С тех пор Рихтер разъезжает по всему Советскому Союзу, непрестанно пополняя свой репертуар, разросшийся, судя по всему, до небывалых размеров. К концу жизни он, не считая камерных произведений и бесчисленных опер, в том числе всех творений Вагнера, с музыкой и текстом, держал в памяти и исполнял наизусть около восьмидесяти программ разных сольных концертов.

Однако по причинам коренившихся в семейных обстоятельствах, ему не позволяют выезжать за границу, за исключением стран социалистического лагеря. Но Рихтер ни о чем не просит, не гонится за международной славой, не стремится к личному благополучию в противоположность большинству своих коллег, которым лишь концертные турне на Западе могли дать какую-то возможность улучшить свое материальное положение.

Кроме того, он почти единственный из великих сольных исполнителей своего поколения и своей страны, кто решительно уклоняется, не столько в силу сознательного неприятия, сколько в силу полного безразличия — он был не бунтарем, а строптивцем, — от членства в коммунистической партии. Творческая деятельность в исключительно советской среде не пугает его, да он, в сущности, ничего не боится. Поэтому никто не может давить на него.

Когда он наконец выезжает на Запад, сначала, в мае 1960 года, в Финляндию, затем, в октябре того же года, в Соединенные Штаты, ему идет уже сорок шестой год. Его первые выступления в Америке — серия из восьми сольных концертов и концертов с оркестром в Карнеги-холле — произвели на музыкальный мир впечатление взорвавшейся бомбы. Затем он отправляется в Европу, посещает Англию, Францию, Германию, Италию, Скандинавию и продолжает ездить по этим странам на всем протяжении шестидесятых годов. Потом настанет черед Японии.

Однако Рихтер недолго следует заранее составленному расписанию заграничных концертов. Не приемля какого бы то ни было распорядка, он играет, где и когда ему заблагорассудится, самочинно предлагая внеплановые программы аудитории, околдованной вулканической мощью и бесконечно тонкими оттенками его исполнения. После четырех турне в Соединенных Штатах он отвергает все новые предложения выступить в этой стране, внушающей ему чувство отвращения, за исключением, как он сказал сам, «музеев, оркестров и коктейлей». В 1964 году он устраивает фестиваль во Франции (Музыкальные празднества в Турене, в Гранж де Меле под Туром), затем фестиваль в Москве (Декабрьские вечера в Пушкинском музее), но иногда пропадает куда-то на целые месяцы.

Он с нескрываемым удовольствием отдается камерной музыке в сопровождении постоянных партнеров: Мстислава Ростроповича, Давида Ойстраха, Квартета имени Бородина, аккомпанирует вокалистам: Нине Дорлиак, Дитриху Фишеру-Дискау, Петеру Шрайеру в их сольных концертах; выступает с молодыми исполнителями: скрипачом Олегом Каганом и его женой виолончелисткой Наташей Гутман, альтистом Юрием Башметом, пианистами Золтаном Кочишем, Андреем Гавриловым, Василием Лобановым, Елизаветой Леонской, Андреасом Люшевичем, способствуя утверждению их репутации. Он играет с огромным числом дирижеров: Куртом Зандерлингом, Евгением Мравинским, Кириллом Кондрашиным, Лорином Маазелем, Леонардом Бернстайном, Рудольфом Баршаем, Гербертом фон Караяном, Серджио Челибидахе, Яношем Ференчиком, Кристофом Эшенбахом, Риккардо Мути, Шарлем Мюншем, Юджином Орманди, но главным образом со своими любимцами Вацлавом Талихом и Карлосом Клейбером.

С начала восьмидесятых годов он играет только с нотами на пюпитре в полутемных залах, где лишь смутно вырисовывается силуэт его плотной фигуры, создавая совершенно необычную атмосферу. Он пребывает в убеждении, что таким образом избавляет слушателя от бесовского искушения вуайеризмом.

Фирма «Ямаха» предоставляет ему в постоянное пользование два больших концертных рояля (и настройщиков, следивших за их исправностью!), сопровождающих его повсюду, куда бы ему ни вздумалось отправиться. Повсюду? За исключением того случая, когда в возрасте семидесяти с лишним лет он уезжает из Москвы в автомобиле и возвращается лишь спустя полгода. За это время он покрывает расстояние до Владивостока и обратно, не считая недолгой вылазки в Японию, в условиях, о которых просто страшно подумать, и дает добрую сотню концертов в городах и самых глухих поселках Сибири… Таким образом «миссионер» дает почувствовать, что больше ценит простодушное обожание аудитории Новокузнецка, Кургана, Красноярска и Иркутска, чем притворные восторги публики Карнеги-холла.

В этой книге нет ничего от биографии. На основе довольно неупорядоченного текста, составляющего более тысячи страниц, мне нужно было попытаться выстроить повествование, имеющее видимую связность, прибегнув к монтажу и пользуясь преимуществами, которые дает, по сравнению с техникой кинематографического монтажа, бесплотность письма. Я мог не брать в расчет нередко значительные различия звуковой среды, которые могли бы помешать стыковке фраз, записанных с многомесячным интервалом, пренебречь невнятным произнесением некоторых слов, отсутствием многих имен собственных, заменявшихся личными местоимениями «он», «она», «они», разобраться в которых весьма затруднительно, если не поставить вместо них имена соответствующих людей, а также посторонними шумами от столкновения микрофона с рукой собеседника.

К тому же речь Рихтера не поддавалась непосредственному переносу на бумагу. Ввиду того, что он нередко медлил с ответом, давал увлечь себя неожиданным поворотам мысли и то и дело переключался на мои попутные замечания, мне пришлось в немалой степени преобразовать ее, чтобы изложить в письменном виде, тем более что в процессе работы над книгой я решил отказаться от диалога, отдав предпочтение непрерывному повествованию от первого лица. Мне казалось, что такое решение гораздо больше отвечает ожиданиям читателя и способствует ясности изложения, в то же время не вынуждая меня отбрасывать синтаксические несообразности в духе Селина, свойственные речи Маэстро. Во всяком случае, я старался воспроизвести на бумаге ее весьма своеобразный ритм или хотя бы вызвать, даже прибегнув к неизбежному стилистическому транспонированию, ощущение «как сказано, так и писано», как выразился бы Монтень.

Из-за его отвращения к любому виду саморекламы, из-за упорного нежелания говорить о себе, молчания, которое он хранил на протяжении всей своей беспокойной жизни (и столь же беспокойного времени) — жизни, целиком посвященной музыке, которой он самозабвенно и бескомпромиссно служил, а также в силу того, что вопреки своему упорному молчанию он стал мировой знаменитостью, — Рихтер всегда был мишенью для всяческих слухов. Нисколько не боявшийся скандалов, он всегда стремился к порядку и правде: в партитуре, в искусстве, в поведении, — правде по-детски простодушной.

Истории, связанные с его музыкальной деятельностью, представлялись ему часто в высшей степени нелюбопытными, и я, уже задним числом, обратил внимание на то, что по недостатку времени, а также тем, по его мнению заслуживающих внимания, наши беседы с ним с точки зрения сугубо хронологической не перешли границы конца шестидесятых годов. «Все это вы найдете в моих тетрадях», — неоднократно повторял он мне. Таким образом, эти «тетради» становятся связующим звеном и составляют содержание второй части настоящей книги. Рихтер начал делать в них записи в рождественские дни 1970 года и продолжал писать, порой от случая к случаю, до осени 1995-го — до дней, на которые пришлась наша встреча и его последняя поездка в Японию.

Читатель увидит, что, хотя он очень мало говорит о самом себе, его личность проявляется в этих записях. Никаких умствований, просто впечатления, скупые, немногословные, без каких-либо прикрас.

Все переданные им мне записи составляют семь толстых школьных тетрадей со сплошь исписанными страницами. На странице слева поставлена дата (которая отсутствует лишь в нескольких случаях), указаны место, музыкальная программа, включая номер опуса и тональность, подробный перечень исполнителей, инструменталистов, певцов и дирижеров. Наконец, если он был в обществе, что случалось нередко, на этой странице перечисляются поименно все присутствовавшие.

Суждения Рихтера о музыкальном мире и музыкантах отличаются порою крайней язвительностью, производящей тем более сильное впечатление, что выражены кратко и без обиняков. Пусть же те, кого они могут задеть, примут во внимание, что убийственный юмор Рихтера, его горячность в критических оценках столь же свойственны ему, как и восторженность, и обращены прежде всего против самого себя.

Вполне вероятно, что в окончательной редакции я сделал упор на эпизодах, которые показались бы Рихтеру малозначительными (сколько раз он со смехом говорил, окончив рассказ о каком-нибудь забавном происшествии: «Но это все вздор, к музыке это не имеет никакого отношения!»). Но разве не отвечал он в лучшем случае достаточно бегло на вопросы, которые казались мне в высшей степени важными? И не следует ли видеть в этом взаимообогащении мыслями одно из истинных наслаждений, доставляемых такого рода игрой между «я» и «ты»? Как бы то ни было, я утверждаю, что ничего не присочинил, и в том, что касается конечного результата, я глубоко убежден, как это ни удивительно, что ни на йоту не погрешил против Рихтера.

С экрана улыбались полные неизбывной печали глаза Рихтера, а за экраном звучали двойные восьмые похоронного баса, которые Шуберт ввел дополнительно в коду второй темы в качестве аккомпанемента невыразимой тоске главной темы, затем шел крупным планом Рихтер, исполнявший эту сонату на концерте двадцатишестилетней давности.

Эпизод был волнующий, но лишний, и я убрал его из окончательного варианта фильма, ибо не было нужды пояснять, как я и публика признательны ему за все, чем он одарил нас.


Бруно Монсенжон

20 июл 2010

Рихтер-пианист века

15 май 2012 Гость

Смотрела фильм примерно десять или больше раз, живя в США, на видеокассете, этот фильм мне очень помогал преодолеть трудности проживания в этой стране, а когда я работала в качестве прислуги с проживанием в доме, это была единственная отдушина как глоток свежего воздуха. Не понимаю, почему в России ,в частности в Петербурге, невозможно купить этот фильм на ДВД.

13 янв 2013 наталья

	Войдите или Зарегистрируйтесь Это позволит вам отслеживать рецензии и комментарии других людей, а так же вы сможете участвовать в розыгрыше фильмов за лучшую рецензию.
Имя
	введите код с картинки слева